[Andrianet]

РАССКАЗ СТАРИКА О СТРАННОМ КЛИЕНТЕ

- Для вас не имеет значения, - начал старик, - где и когда я узнал эту
краткую историю. Если бы я стал излагать ее в том порядке, в каком она до
меня дошла, я должен был бы начать с середины и, рассказав до конца,
вернуться к началу. Достаточно сказать, что кое-какие события произошли на
моих глазах. Что же касается остальных, то мне известно, что они
действительно случились и еще живы многие, кто помнит их слишком хорошо.
На Хай-стрит в Боро, близ церкви Сент Джорджа, и по той же стороне,
находится, как почтя всем известно, самая маленькая, из наших долговых тюрем
Маршелси. Хотя в наше время она резко отличается от той клоаки, какою
некогда была, но и в усовершенствованном виде она представляет мало соблазна
для людей расточительных и мало утешения для непредусмотрительных.
Осужденный преступник пользуется в Ньюгете * таким же хорошим двором для
прогулок на свежем воздухе, как и несостоятельный должник в тюрьме Маршелси
{Лучшим. Но так было в прошлом, в лучшие времена, а ныне и тюрьмы этой не
существует. (Прим. автора к одному из позднейших изданий.)}.
Моя ли это фантазия, или я не могу отделить это место от старых
воспоминаний, с ним связанных, но эту часть Лондона я не выношу. Улица
широкая, магазины просторные, грохот проезжающих экипажей, шаги людей,
движущихся непрерывным потоком, - все звуки оживленного уличного движения
слышны здесь с утра до полуночи. Но прилегающие улицы грязны и узки;
бедность и разврат гноятся в густо населенных переулках; нужда и несчастье
загнаны в тесную тюрьму; кажется, по крайней мере мне, будто облако печали и
уныния нависло над этим местом и оно стало каким-то нездоровым и убогим.
Многие из тех, чьи глаза давно уже сомкнулись в могиле, взирали на эту
картину довольно легкомысленно, когда в первый раз входили в ворота старой
тюрьмы Маршелси, ибо отчаяние редко сопутствует первому жестокому удару
судьбы. Человек питает доверие к друзьям, еще не испытанным, он помнит
многочисленные предложения услуг, столь щедро рассыпавшиеся его веселыми
приятелями, когда он в этих услугах не нуждался, у него есть надежда,
вызванная счастливым неведением, и как бы ни согнулся он от первого удара,
она вспыхивает в его груди и расцветает на короткое время, пока не увянет
под тяжестью разочарования и пренебрежения. Как скоро начинали эти самые
глаза, глубоко ушедшие в орбиты, освещать лица, изможденные от голода и
пожелтевшие от тюремного заключения, в те дни, когда должники гнили в
тюрьме, не надеясь на освобождение и не чая свободы! Жестокость
неприкрашенная больше не существует, но ее осталось достаточно, чтобы
порождать события, от которых сердце обливается кровью.
Двадцать лет назад этот тротуар топтали женщина и ребенок, которые день
за днем, неизменно, как наступление утра, появлялись у ворот тюрьмы; часто
после ночи, проведенной в тревожном унынии и беспокойном раздумье, приходили
они на целый час раньше положенного времени, и тогда молодая мать, покорно
уходя, вела ребенка к старому мосту и, взяв его на руки, чтобы показать
сверкающую воду, окрашенную светом утреннею солнца и оживленную теми
суетливыми приготовлениями к работе, какие начинались на реке в этот ранний
час, старалась занять его мысли находившимися перед ним предметами. Но скоро
она опускала его на землю и, закрыв лицо платком, давала волю слезам,
которые слепили ей глаза; ни любопытства, ни радости не отражалось па худом
и болезненном личике ребенка. Его воспоминания были довольно скудны и
однообразны, все они связаны были с бедностью и горем его родителей. Часами
просиживал он у матери на коленях и с детским участием следил, как слезы
катятся по ее лицу, а потом забивался тихо в какой-нибудь темный угол, сам
плакал и засыпал в слезах. Суровая реальность жизни со многими ее наихудшими
лишениями голодом и жаждой, холодом и нуждой - открылась ему на заре его
жизни, когда разум его только пробудился; и хотя на вид он оставался
ребенком, но он не знал детской беспечности, веселого смеха, и глаза его
были тусклы.
Отец и мать смотрели на него и друг на друга, не смея выразить словами
мучительной мысли. Здоровый, сильный человек, который мог вынести чуть ли не
любые тяготы связанные с физическим трудом, хирел в заключении в нездоровой
атмосфере тюрьмы, переполненной людьми. Слабая и хрупкая женщина чахла под
двойным бременем телесных и душевных страданий. Юное сердце ребенка
надрывалось.
Пришла зима, и с нею - неделя холодных проливных дождей. Бедная женщина
переселилась в жалкую комнату неподалеку от места заключения мужа, и хотя к
этой перемене привела нищета, женщина была теперь счастлива, потому что
находилась ближе к нему. В течение двух месяцев она и ее маленький спутник
являлись, по обыкновению, к открытию ворот. Однажды она не пришла - в первый
раз. Настал следующий день, и она пришла одна. Ребенок умер.
Мало знают те, кто хладнокровно говорит о тяжелых утратах бедняка как о
счастливом освобождении от мук для умершего и благодетельном избавлении от
расходов для оставшихся в живых, - повторяю, мало знают они о том, сколь
мучительны такие утраты. Безмолвный взгляд, говорящий о любви и заботе,
когда все остальные холодно отворачиваются, сознание, что мы владеем
сочувствием и любовью одного существа, когда все остальные нас покинули,
являются стержнем, опорой, утешением в глубочайшей скорби, которых не
оплатят никакие сокровища и не подарит никакая власть. Ребенок просиживал
часами у ног родителей, обратив к ним худое, бледное личико и терпеливо
сложив маленькие ручки. Они видели, как он таял с каждым днем, и хотя его
недолгая жизнь была жизнью безрадостной и теперь он обрел тот мир и покой,
которых он, ребенок, никогда не ведал на земле, - они были его родителями, и
его смерть глубоко ранила их души.
Тем, кто видел изменившееся лицо матери, было ясно, что смерть скоро
должна положить конец ее скорби и испытаниям. Тюремные товарищи мужа не
пожелали докучать ему в его страданиях и горе и предоставили ему одному
маленькую камеру, которую он раньше занимал вместе с двумя заключенными.
Женщина поселилась здесь с ним и, влача жизнь без боли, но и без надежды,
медленно угасала.
Однажды вечером она потеряла сознание в объятиях мужа, а он перенес ее
к открытому окну, чтобы воздух ее оживил, и тогда лунный свет, падавший
прямо ей в лицо, открыл ему происшедшую в ней перемену, и, словно
беспомощный ребенок, он зашатался под тяжестью своей ноши.
- Помоги мне сесть, Джордж, - слабым голосом сказала она.
Он повиновался, сел рядом с нею, закрыл лицо руками и заплакал.
- Очень тяжело покидать тебя, Джордж, - сказала она, - но такова воля
божия, и ты должен это вынести ради меня. О, как я ему благодарна за то, что
он взял нашего мальчика! Он счастлив, теперь он на небе. Что делал бы он
здесь без матери!
- Ты не умрешь, Мэри, не умрешь! - вскакивая с места, воскликнул муж.
Он быстро зашагал по комнате, колотя кулаками по голове, потом снова
сел рядом с ней и, поддерживая ее в своих объятиях, добавил более спокойно:
- Ободрись, моя дорогая. Прошу, умоляю тебя. Ты еще вернешься к жизни.
- Никогда, Джордж, никогда, - сказала умирающая. - Пусть только меня
положат рядом с моим бедным мальчиком, но обещай мне, что, если ты
когда-нибудь покинешь это ужасное место и разбогатеешь, ты перенесешь нас
далеко-далеко, очень далеко отсюда, на какое-нибудь тихое деревенское
кладбище, где мы можем покоиться в мире. Дорогой Джордж, обещай мне это!
- Обещаю, обещаю! - сказал муж, в отчаянии бросаясь перед ней на
колени. - Скажи мне, Мэри, еще хоть слово. Один взгляд, один только взгляд!
Он умолк, ибо рука, обвивавшая его шею, отяжелела. Глубокий вздох
вырвался из обессиленного тела, губы зашевелились, и лицо озарилось улыбкой;
но губы были бледны, и улыбка застыла, напряженная и страшная. Он остался
один на свете.
Ночью, в молчании и уединении своей жалкой камеры, несчастный муж
опустился на колени перед телом жены и призвал бога в свидетели страшной
клятвы: начиная с этого часа он посвящал себя мщению за ее смерть и смерть
своего ребенка, начиная с этого часа и до последнего мгновения жизни все
силы его будут направлены к достижению этой единственной цели, его мщение
будет длительным и ужасным, его ненависть будет вечной и неугасимой и будет
гнаться за своей жертвой по всей земле.
Глубокое отчаяние и страсть, вряд ли человеческая, произвели такие
ужасные изменения в его лице в фигуре, что его товарищи по несчастью в
страхе отпрянули от него, когда он проходил мимо. Глаза его налились кровью,
лицо было мертвенно бледно, спина сгорблена. словно от старости. В жестокой
душевной муке он чуть не насквозь прокусил нижнюю губу, и кровь, хлынувшая
из раны, стекла по подбородку и запятнала рубашку и шейный платок. Ни одной
слезы, ни одной жалобы он не проронил; но блуждающий взгляд а суетливая
торопливость, с какою он шагал взад и вперед по двору, указывали на жар, его
сжигавший.
Тело его жены было приказано унести немедленно из тюрьмы. Он принял это
известие с полным спокойствием и признал его целесообразность. Почти все
обитатели тюрьмы собрались, чтобы присутствовать при выносе; они
расступились, когда появился вдовец; он поспешно прошел вперед и
остановился, один, на маленькой огороженной площадке у ворот, откуда
отступила толпа, руководимая инстинктивным чувством деликатности. Дешевый
гроб медленно пронесли на плечах. Толпой владело мертвое молчание,
нарушаемое только сетованиями женщин и шарканьем о каменную мостовую ног
носильщиков. Они достигли того места, где стоял осиротелый муж, и
остановились. Он положил руку на гроб, машинально поправил пелену,
покрывавшую его, и дал знак идти дальше. Тюремные сторожа сияли шапки, когда
гроб поравнялся с ними, и через секунду тяжелые ворота закрылись за ним.
Муж рассеянно взглянул на толпу и рухнул на землю.
Хотя на протяжении многих последующих недель он днем и ночью бился в
жесточайшей горячке и в бреду, но сознание понесенной утраты и воспоминание
о данной клятве не покидали его ни на миг. Картины мелькали перед его
глазами, одно место сменялось другим, и события следовали за событиями со
всей быстротою горячечного бреда; но все они были так или иначе связаны с
его единой великой целью. Он плыл по беспредельному морю, над ним
кроваво-красное небо; сердитые волны, вздымаясь в бешенстве, вскипают и
надвигаются с обеих сторон. Впереди второе судно, с трудом идет оно в
ревущем шторме, его рваные паруса развеваются, как ленты, на мачтах, а на
палубе теснятся люди, привязанные к поручням, через которые перекатываются
каждое мгновенье гигантские волны, унося обреченных в пенящееся море. Заднее
судно несется среди ревущих валов, с быстротой и силой, которым ничто не
может противостоять, и, врезавшись в корму переднего судна, разбивает его
своим килем. Из чудовищной воронки, образовавшейся на месте затонувшего
судна, вырывается вопль, такой громкий и пронзительный, - предсмертные крики
тонущих, слившиеся в неистовый вой, - что заглушает боевой клич стихии и
прокатывается долгим эхом, которое, казалось, прорезает воздух, небо и
океан. Но что это там - эта старая, седая голова, которая показалась над
водой и бросая отчаянные взгляды и взывая о помощи, борется с волнами? Один
взгляд - и он прыгает за борт судна и, сильными взмахами рук рассекая воду,
плывет к ней. Он приближается к ней, настигает ее. Это - лицо того человека.
Старик заметил его приближение и тщетно пытается от него ускользнуть. Но он
крепко схватывает его и влечет ко дну. Вниз, вниз вместе с ним, на глубину
трехсот футов; борьба все слабее, слабее и, наконец, прекращается. Старик
мертв - он убил его и сдержал свою клятву.
Босой и одинокий, идет он по раскаленным пескам необъятной пустыни.
Песок душит его и слепит глаза, мелкие песчинки проникают в поры кожи и
доводят почти до безумия. Гигантские массы песка, гонимые ветром и насквозь
пронизанные лучами палящего солнца, вздымаются вдали, подобно огненным
колоннам. Кости людей, погибших в ужасной пустыне, валяются у его ног,
зловещий свет озаряет все вокруг; сколько хватает глаз, все внушает ужас и
страх. В отчаянии он тщетно пытается вскрикнуть, но язык прилип к гортани, и
вне себя он бросается вперед. Наделенный сверхъестественной силой, он бредет
по песку, пока не падает без чувств на землю, измученный усталостью и
жаждой. Какая ароматическая свежесть оживила его, что это за журчанье? Вода!
Да, это источник, и чистый, прохладный ручей струится у его ног. Он пьет с
жадностью, его ноющее тело отдыхает на берегу, и он погружается в блаженное
забытье. Приближающиеся шаги заставляют его очнуться. Седой старик, шатаясь,
идет утолить невыносимую жажду. Опять это он! Он обвивает руками тело
старика и не пускает его. Тот борется и пронзительно кричит, умоляя дать
воды, одну каплю воды, для спасения жизни! Но он крепко держит старика и
жадно следит за его агонией, и когда голова его безжизненно поникла на
грудь, он ногами отталкивает от себя труп.
Когда горячка прошла и сознание вернулось к нему, он узнал, что богат и
свободен, узнал, что отец, который мог обречь его на смерть в тюрьме, - мог!
- который обрек тех, кто был его сыну дороже жизни, на смерть от нищеты и
той болезни сердца, какой не врачует ни одно лекарство, - отец был найден
мертвым на своих пуховиках. У него хватило бы духу оставить сына нищим, но
он был так горд своим здоровьем и силой, что считал преждевременным писать
завещание, а теперь было слишком поздно, и в ином мире он мог скрежетать
зубами, думая о богатстве, которое но его оплошности досталось сыну.
Он очнулся, чтобы узнать это, но и не только это: вспомнил цель, ради
которой он жил, вспомнил, что его врагом был родной отец его жены - человек,
бросивший его в тюрьму и прогнавший от своей двери дочь с ребенком, когда
они у ног его молили о милосердии. О, как проклинал он слабость, которая
препятствовала ему встать и немедленно приступить к мщению!
Он распорядился, чтобы его увезли из того места, которое было
свидетелем его утраты и скорби, и отправили в тихий уголок на морском
берегу; он не надеялся обрести душевный мир или счастье, ибо и то и другое
улетело навеки, он хотел восстановить утраченные силы и обдумать лелеемый им
план. И вот здесь какой-то злой дух предоставил ему случай для осуществления
его первой и самой страшной мести.
Стояло лето; погруженный в мрачные мысли, он выходил в ранний вечерний
час из своего уединенного жилища, пробирался узкой тропинкой под утесами к
дикому в пустынному месту, которое понравилось ему во время его бесцельных
прогулок, садился на какой-нибудь сорвавшийся обломок скалы и, закрыв руками
лицо, просиживал здесь часами, пока не спускалась ночь и длинные тени утесов
над его головой не окутывали густым черным мраком все окружающее.
Как-то в тихий вечер он сидел здесь в обычной своей позе, изредка
поднимая голову, чтобы проследить полет чайки или бросить взгляд на
великолепную алую тропу, которая, начинаясь на поверхности океана, уводила,
казалось, к самому горизонту, где закатывалось солнце, как вдруг глубокую
тишину нарушил громкий крик о помощи; он прислушался, не обманул ли его
слух, но крик повторился, крик еще более громкий, чем раньше, и, вскочив, он
поспешил в ту сторону, откуда неслись звуки.
С первого взгляда все стало ясно: на берегу было брошено платье, на
небольшом расстоянии от берега над волнами едва виднелась голова человека,
вдоль берега метался какой-то старик, в отчаянии ломая руки и взывая о
помощи. Больной, чье здоровье уже было в значительной мере восстановлено,
разделся и ринулся к морю, собираясь броситься в воду и вытащить утопающего
на берег.
- Поспешите, сэр, ради господа бога, помогите, помогите, сэр, во имя
неба! Это мой сын, сэр, мой единственный сын! - воскликнул вне себя старик,
бросаясь ему навстречу. - Мой единственный сын, сэр, и он гибнет на глазах
отца.
При первом же слове старика незнакомец остановился и, скрестив руки,
застыл на месте.
- О боже! - закричал старик, отпрянув. - Хейлинг!
Незнакомец улыбнулся, но не издал ни звука.
- Хейлинг! - взволнованно заговорил старик. - Хейлинг, смотрите,
смотрите - мой дорогой мальчик!
Задыхаясь, несчастный отец указал на то место, где юноша вел борьбу со
смертью.
- Слушайте! - сказал старик. - Он опять вскрикнул. Он еще жив. Хейлинг,
спасите его, спасите!
Незнакомец снова улыбнулся и стоял неподвижный, как статуя. - Я
причинил вам зло! - кричал старик, падая на колени и ломая руки. - Отомстите
мне, возьмите у меня все, возьмите мою жизнь, бросьте меня в воду у ваших
ног, и если человеческая природа может отказаться от борьбы, я умру, не
пошевельнув ни рукой, ни ногой! Сделайте это, Хейлинг, сделайте это, но
спасите моего мальчика, он так молод, Хейлинг, слишком молод, и должен
умереть!
- Слушайте! - сказал Хейлинг, в бешенстве схватив старика за руку. Мне
нужна жизнь за жизнь, и вот я дождался. Мой ребенок умер на глазах своего
отца, и его смерть была тяжелее и мучительнее той, какую встретит сейчас,
пока я говорю, этот юноша, порочивший честь своей сестры. Вы смеялись -
смеялись в лицо своей дочери, когда смерть уже простерла над нею свою руку,
тогда вы смеялись над нашими страданиями. Что вы о них думаете теперь?
Смотрите туда!
С этими словами незнакомец указал на море. Слабый крик замер над водой;
последняя отчаянная борьба утопающего взволновала зыбь на несколько секунд,
и того места, где он опустился в свою безвременную могилу, нельзя было
отыскать на поверхности воды.

Спустя три года какой-то джентльмен вышел из собственного экипажа у
двери лондонского поверенного, который в те времена пользовался репутацией
человека не слишком щепетильного в своей профессиональной практике, и
потребовал свидания по важному. делу. Хотя джентльмен был, по-видимому, еще
не стар, но лицо у него было бледное, изможденное и мрачное, и не
требовалось острой наблюдательности дельца, чтобы заметить с первого же
взгляда, что болезнь или страдание изменили его внешность сильнее, чем могла
бы изменить рука времени за период, вдвое превышавший его возраст.
- Я хочу поручить вам ведение дела, - сказал незнакомец.
Поверенный раболепно поклонился и взглянул на большой сверток, который
был в руке джентльмена. Посетитель заметил этот взгляд и продолжал:
- Дело необычное, и эти бумаги очутились у меня в руках ценою многих
хлопот и больших издержек.
Поверенный поглядел на сверток с еще большим любопытством, а
посетитель, развязав веревку, показал ему пачку долговых обязательств с
копиями разных документов и другие бумаги.
На этих бумагах, - сказал клиент, - человек, чье имя здесь значится,
нажил, как вы увидите, много денег на протяжении нескольких лет.
Существовало молчаливое соглашение между ним и теми, в чьи руки
первоначально попали эти бумаги и у кого я постепенно их скупил, уплатив
втрое и вчетверо больше номинальной стоимости, - существовало соглашение,
сводившееся к тому, что обязательства эти будут время от времени
возобновляться в течение определенного срока. Это соглашение нигде не
занесено на бумагу. За последнее время должник понес большие потери, и
необходимость уплатить сразу по всем обязательствам явится для него
сокрушающим ударом.
- Общая сумма равняется многим тысячам фунтов, - заметил поверенный,
просматривая бумаги.
- Да, - подтвердил клиент.
- Что же мы предпримем? - осведомился делец.
- Что предпримем? - неожиданно воспламеняясь, воскликнул клиент. -
Приведем в движение все колеса закона, прибегнем ко всем уловкам, какие
изобретательность может придумать, а подлость - осуществить, прибегнем к
средствам честным и бесчестным, к открытому нажиму на закон, подкрепленному
всеми ухищрениями самых хитроумных его исполнителей. Я хочу, чтобы его
смерть сопровождалась страшной и длительной агонией. Разорите его, захватите
и продайте все его движимое и недвижимое имущество, выгоните его из дому и
родного гнезда, заставьте нищенствовать на старости лет и умереть в тюрьме!
- Но издержки, мой дорогой сэр, связанные с этим издержки! - возразил
поверенный, оправившись от изумления. - Если ответчик окажется нищим, кто
оплатит издержки, сэр?
- Назовите любую сумму, - ответил незнакомец, рука у него так сильно
дрожала от волнения, что он едва мог удержать перо, которое схватил, - любую
сумму, и вы ее получите. Не бойтесь назвать ее. Мне она не покажется
чрезмерной, если вы достигнете цели.
Поверенный назвал наугад большую сумму - аванс, необходимый для того,
чтобы обеспечить себя на случай проигрыша дела, но скорее с целью
удостовериться, далеко ли думает зайти его клиент, чем в надежде на то, что
он удовлетворит требование. Незнакомец выписал на своего банкира чек на всю
сумму и удалился.
Чек был оплачен, и поверенный, убедившись, что на странного клиента
можно вполне положиться, принялся за дело всерьез. В течение следующих двух
лет Хейлинг целыми днями просиживал в конторе, изучая бумаги, по мере того
как они накапливались, и с глазами, сверкающими от радости, перечитывал
снова и снова письма с протестами, мольбы о небольшой отсрочке, указания на
неизбежное разорение, грозившее противной стороне. Письма, которые притекали
потоком, когда начались тяжба за тяжбой и процесс за процессом. На все
просьбы о ничтожном снисхождении ответ был один: деньги должны быть
уплачены. Земля, дом, мебель - все по очереди было отобрано по
многочисленным исполнительным листам, и самого старика заключили бы в
тюрьму, не ускользни он от бдительности судебных исполнителей и не обратись
в бегство.
Неумолимая злоба Хейлинга, отнюдь не утоленная успехом преследования,
усилилась во сто крат после вызванного им разорения. Когда ему сообщили о
бегстве старика, ярость его была безгранична. Он в бешенстве скрежетал
зубами, рвал на себе волосы и осыпал страшными проклятиями людей, которым
было поручено произвести арест. Его удалось кое-как успокоить только
повторными уверениями, что беглец несомненно будет найден. Агенты были
разосланы на поиски во всех направлениях, прибегли ко всем уловкам, какие
только можно было изобрести с целью обнаружить его убежище, но все было
тщетно. Прошло полгода, а его все еще не нашли.
Однажды поздним вечером Хейлинг, которого нигде не видно было в течение
многих недель, явился на квартиру своего поверенного и приказал доложить,
что джентльмен желает видеть его немедленно. Не успел поверенный, который с
верхней площадки лестницы узнал его голос, распорядиться, чтобы его
впустили, как он уже взбежал по лестнице и вошел в приемную, бледный и
задыхающийся. Закрыв дверь, чтобы их не подслушали, он опустился на стул и
сказал, понизив голос:
- Тише! Наконец-то я его нашел.
- Неужели? - воскликнул поверенный. - Прекрасно, дорогой сэр!
- Он скрывается в жалкой лачуге в Кемден-Тауне, сказал Хейлинг. -
Пожалуй, это хорошо, что мы потеряли его из виду, так как все это время он
жил там один, в жестокой нищете, он беден, очень беден.
- Отлично, - сказал поверенный. - Конечно, вы хотите, чтобы его
арестовали завтра?
- Да, - ответил Хейлинг. - Позвольте! Нет! Послезавтра. Вы удивляетесь,
что я хочу это отложить, - добавил он с мрачной улыбкой, - но я совсем
забыл. Послезавтра годовщина одного события в его жизни, пусть это
совершится послезавтра.
- Отлично, - сказал поверенный. - Быть может, вы сообщите полицейскому
чиновнику?
- Нет. Мы встретимся с ним здесь в восемь часов вечера, - я отправлюсь
вместе с ним.
Они встретились в назначенный вечер и, наняв карету, приказали кучеру
остановиться на том углу старой Пенкрес-роуд, где находится приходский
работный дом. Когда они приехали туда, уже совсем стемнело; пройдя вдоль
глухой стены перед Ветеринарным госпиталем, они свернули в маленькую боковую
улицу, которая называется, или в то время называлась, Литтл Колледж-стрит, и
какой бы ни была она теперь, но в те дни являлась довольно жалкой улицей,
окруженной полями и канавами.
Надвинув на глаза дорожную шляпу и завернувшись в плащ, Хейлинг
остановился перед самым жалким домом на этой улице и тихо постучал в дверь.
Ее тотчас же открыла женщина, которая, узнав его, сделала реверанс, а
Хейлинг, шепотом приказав полицейскому чиновнику остаться внизу, осторожно
поднялся по лестнице и, открыв дверь комнаты, выходящей на улицу, быстро
вошел.
Тот, кого он искал и так ненавидел - теперь это был дряхлый старик,
сидел за простым сосновым столом, на котором стояла жалкая свеча. Старик
вздрогнул, когда вошел незнакомец, и с трудом встал.
- Что еще? - спросил он. - Еще какая-нибудь беда? Что вам нужно.
- Сказать вам несколько слов, - ответил Хейлинг.
С этими словами он присел к другому концу стола и, сняв плащ и шляпу,
повернулся лицом к старику.
Старик, казалось, мгновенно лишился дара речи. Он откинулся на спинку
стула и, сжимая руки, смотрел на посетителя с отвращением и страхом.
- Сегодня, - сказал Хейлинг, - исполнилось шесть лет с тех пор, как я
потребовал от вас жизнь, которую вы должны были отдать мне за жизнь моего
ребенка. Старик! Над бездыханным телом вашей дочери я поклялся посвятить
свою жизнь мести. Я не уклонялся от этого намерения ни на мгновенье, но если
бы уклонился, одно воспоминание об ее покорном страдальческом взгляде, когда
она умирала, или об изможденном лице невинного ребенка придало бы мне сил
для осуществления замысла. Мой первый акт отмщения вы помните хорошо,
сегодня - последний.
Старик задрожал, и руки его бессильно опустились.
- Завтра я покидаю Англию, - продолжал Хейлинг после краткой паузы. - С
сегодняшней ночи вы будете заживо погребены в той самой могиле, на которую
обрекли ее... в тюрьме, без надежды покинуть...
Он взглянул на старика и умолк. Поднес свечу к его лицу, осторожно
поставил ее на стол и вышел из комнаты.
- Вы бы наведались к старику. - сказал он женщине и, открыв дверь, дал
знак чиновнику идти вслед за ним на улицу. - Мне кажется, он болен.
Женщина закрыла дверь, быстро взбежала по лестнице и нашла старика
бездыханным.

Под простой могильной плитой, на одном из самых мирных и уединенных кладбищ Кента, где полевые цветы пестреют в траве и спокойный пейзаж обрамляет прекраснейший уголок в саду Англии, покоятся останки молодой
матери и ее кроткого ребенка. Но прах отца не смешался с их прахом, и,
начиная с той ночи, поверенный не мог добыть никаких сведений о дальнейшей
судьбе своего странного клиента.

@темы: ИЗЛ, Диккенс