Королев Анатолий. Быть Босхом

[riansvetoch]

Итак, ты сослан в ад.
В Босха.
Босх - Помпеи в окрестностях ада. Он всегда по горло засыпан горячим прахом сожжения.
А еще это яд гюрзы в головке опиумного мака. Мак вырастает из волоса колонковой кисти и оплетает женскими волосами сна тело, как вьюнки оплетают торс голого дерева.
Он всю жизнь прожил в брабантском городке Хертогенбос.
Хертогенбос!
Зеркало, в котором отразился Бишкиль.

Почему зло красиво, а добро квашня квашней?
Однажды листаю альбом разных бактерий и вирусов в библиотеке знакомого врача. Собрание заразы весьма пресно. Сплошное сборище пузатеньких инфузорий туфелек, щекастых оладий и кособоких палочек. Бабах! Вдруг вижу во весь размах листа нечто исполненное совершенства погони, нечто вроде чернильного росчерка пушкинской руки на полях гениального стихотворения.
Опускаю глаза к подписи.
Читаю - бледная спирохета. Возбудитель сифилиса.
Так вот ты каков, почерк падения!
Почему зло так завораживает, как мефистофельский профиль, как приталенный рисунок Бердслея, а добро мило, пузато и близоруко, как Пьер Безухов?

Так что нищий всегда рождает нищего. Вор - вора. Богохульник - святотатца. Палач - палача. Сарацин - сарацина. Человек - человека. И нет конца этому порочному кругу до Страшного Суда, потому как и сам Адам - подаяние Божие подлунному миру.

Гауптвахта исполнена самыми мрачными красками Босха.
Итак,
Оставь надежды всяк сюда входящий.
В душном подземелье стоит острая вонь хлорки. Уже через пару минут у меня слезятся глаза. Как же солдаты выдерживают эту пытку?
По закону мы обязаны проводить дезинфекцию камер каждые сутки, мрачно врет Стонас.
Вот почему у входа горой стоят бочки с хлористой известью.

Боже мой... Передо мной замер раздетый до пояса молодой солдат, синий от наколок, словно в драконовой чешуе. Самая крупная ошейником огибает горло, а на ошейнике крупными буквами: раб КПСС, а к голой коже живота над пупком пришита солдатская пуговица!
Пришита суровой ниткой, черной от засохшей крови.
(В Китае юношу с наколками никогда не призовут в армию Китая).
Ну, мудозвон, качает головой Стонас, гнус, волчара.
Права решил покачать? Формой советской армии парашу накрыл!
Срывает с наслаждением садиста пуговицу. Кровь из раны алой ниткой стекает к пупку.
Замечаю иголку, продетую сквозь сосок.

Придумать все новую и новую пытку было главным занятием Босха всю жизнь.
Описать это кишение мучений опускаются руки. Наугад открываю правую створку великого триптиха "Сад земных наслаждений", где в пекле ада замечаю ну хотя бы голое тело грешника, усаженного Босхом на лезвие бесовского ножа - острием вверх, чтобы рассечь пополам мошонку, - мало того, на спине того бедолаги лицом к заду усажен бес, который, по воле создателя, лупцует суковатой - так больней! - дубиной несчастного по заднице. Больше того, бока грешника слева и справа стиснуты исполинской - под стать ножику черта двустворчатой речной раковиной из числа тех ракушек, что обычны на плесе любой нашей речушки. И этим создатель ада подчеркивает угрозу того, что в час Суда кусающей пыткой грешнику кинется на тело каждая мелочь, каждая хрупкая ракушка будет раздута Карой в человеческий рост, чтобы жалобно хрустнули в тех челюстях твои косточки.
Босх босиком бродил по песку речной отмели вдоль притока Даммел речушки Аа и поднимал смерчем воображения весь этот песок под ногами, чтобы кинуть мириад укусов самума на падшее мироздание.
Но мало той презренной ракушки, написанной, кстати, с живописной мощью прозрачной лупы, которая увеличила нежный блеск перламутра в гнутой ложечке створки до марева серебра. Над жвалом сей муки, где челюсти едят человека, живописец подвешивает вдобавок колокол на кривом от того священного веса дереве. Колокол тоже участвует в пытке!
А вместо медного языка в том рупоре злобы болтается еще один мученик...
И такой рой мучений в каждой шахматной клеточке.
Художник гуляет в окрестностях города, изучая детали пейзажа, как меню для адских застолий.

По утрам, когда мы пьем чай на кухне прежде чем шагать в часть, Стонас с тайным умыслом вертит в руке мой карандаш, случайно попавший под руку, и показывает, как легко превратить карандаш в орудие пытки - достаточно продеть его через пальцы гнуса (зеков) - вот так, товарищ лейтенант, и стиснуть в кулаке.
Или сумрачно кивает на кухонную дверь - стоит только защемить пальцы в щели, как можно делать с гнусом все что хочешь.
Практически все под его взглядом превращается в инструмент пытки - утюг (раскалить на животе), изоляционная лента (залепить гнусу рот и поиграть пальчиками в ноздрях), кипятильник (вставить в рот и врубить ток), даже пачка невинных бумажных салфеток (набить комом в рот и поджечь)... Я описал лишь то, что валялось на подоконнике той кухонки в Бишкиле.
А если взять и - рраз! - открыть ящик кухонного стола.
Электролампочка, бельевая веревка, вилка, ножи, штопор, перечница и несть им числа!
В пытку можно превратить даже скорлупу от куриных яиц (думаю я по инерции натиска), если посадить на них чью-то голую задницу.
Вечером смех старшины мрачнеет.

Я вижу обычное куриное яйцо, но, закрыв глаза, понимаю, что поедаю чуть ли не амброзию античных богов. И вдруг понимаю задним умом, что в России ел какие-то взвинченные, истеричные, неправильные куриные яйца.
Это же было абсолютно правильное яйцо. Спокойное и уравновешенное. Я вспомнил птицефабрику на Урале - один из кошмаров моей журналистской юности. Обычно курица несет яйца на том же конвейере, который тащит птицу в забойный цех.
Вот оно что, - ты ел яйца потрясенных кур.
И еще!
Оказывается, нельзя наесться голодной курицей.

Рассказывают (пишет Доминик Лампсоний), что Босх долго искал лицо для изображения Святой Вероники, которая промокнула белым платком пот на лбу Христа на крестном пути, пока не нашел прелестную девушку, дочь арбалетчика вер Бенинга по имени Алейт. Живописец одел ее в изысканное аристократическое платье с головным убором, вдел в уши тяжелые жемчужины и так преобразил простушку, что та исполнила свою роль на картине с истинной святостью ангела.
Закончив работу, Босх не стал снимать с нее украшения, а подарил бесценный жемчуг вместе с тем платьем - вдобавок к щедрой награде, уплаченной ее семейству.
Прошло два или три года, а то и несколько лет, и Босх принялся искать старика с желтыми глазами для знаменитой картины мучений Христа "Увенчание тернием", того, с козлиной бородкой, который пиявками пальцев и особенно наглостью взора высасывает вампиром кровь с лица Спасителя, схваченного римлянами.
В поисках столь отвратительной рожи Босх спустился на самое дно Хертогенбоса, в притоны, где внезапно увлекся мерзостью одной падшей старухи, которую решил изобразить в виде Иродиады на полотне о казни Иоанна Крестителя... карга была так ужасна, что Босх пообещал ей целых три гульдена... та согласилась, а когда художник приступил к рисунку, сказала, что знает, как позировать живописцу, потому что в молодости позировала для Святой Вероники.
Босх пригляделся к этой развратной старой колоде и вдруг узнал в ней тень Алейт, ту самую, чья прелесть и чистота когда-то убеждали зрителя в возможности милосердия. Господи! С какой страшной быстротой пожара разврат обуглил юное деревце.
После этого горделивого признания старая шлюха стала задирать юбку, чтобы убедить гостя, что ее прелести еще не износились. И действительно, у мерзавки оказалось молодое белое тело, хоть и цвета нестираной простыни.
Отшатнувшись, Босх оттолкнул старую ведьму и вышел вон из вертепа, где его караулил хозяин, который потребовал с него за визит денег и не отставал, пока не получил свое. Пока же тот клянчил гульдены, мастер, к вящему ужасу, узнал из полупьяной болтовни сводника, что потасканную шлюху зовут навозной жемчужиной, потому, что когда она выходила на панель в чудесном платье аристократки с жемчужинами в ушах, у потаскухи не было отбоя от клиентов.

Мокрого снегу на плацу тем временем заметно прибавило, ветер перешел на галоп, утро стало темнеть.
Батальон зеков стыл мертвой когортой молчания.
Солдаты стояли насмерть за право иметь бабу в постели.
М-да...
А еще мысль филолога причудливо вилась вьюнком вокруг незабвенного энтомолога Фабра, вокруг описаний секретной жизни миллионного муравейника, где на весь биллион солдат и рабочих всего одна самка, толстая бабища, урод величиной с палец. Ее вялая возня в темноте главной камеры и дает жизнь всему муравейному государству сладостью ферментов, которые слизывают рабы с ее тела. Слизывают, передавая по цепочке спасительные толчки похоти, без которых муравейник через считаные часы будет мертв.
Но мимо...

А вот посуда опущенного гомосексуалиста: миска и кружка, пробитая сбоку дыркой. Суть этой дырки в том, что выше дыры не нальешь, суп прольется на пол, а кружка станет проливать струйку красного киселя на стол. Но главное унижение - дырка в ложке, она принуждает есть с подлой торопливостью. Кровохлебка. Зачерпнуть жижу можно только на большой скорости, а если ты рискнешь ложку выбросить и станешь пить прямо из дырявой миски, тебя непременно накажут.

Завершает панораму мук душевнобольной солдат, которого никак не могут признать душевнобольным. Считают, что это злостный симулянт, который, имитируя шизофрению, пытается уклониться от армии. За попытку уклонения он и попал в дисбат, - пожаловался в медсанчасти на боли в легких, попал в госпиталь, где и наклеил перед рентгеном на грудь рыбью чешую, чтобы имитировать туберкулезные каверны в легких. Но наклеил с такой густотой идиотизма, что вышел за пределы необходимого.
Сначала рентгенолог решил, что его аппарат вдруг спятил, у солдата в сердце красовались две дырки, но, осмотрев больного, обнаружил на коже наклеенную чешую. Остальное известно, рапорт, изгнание из госпиталя, суд и дисбат.

Говорят, что его убила шпана, убила, шутя, как в знаменитом анекдоте про психопата стеклянная задница.
Бросили под ноги Коле учебную лимонку и крикнули в три глотки: Колян, ложись! Он упал на гранату и умер от разрыва сердца. Сумасшедший фронтовик знал, что в таких положениях спасения нет. Пнули в задницу психа ботинком. Тот вскрикнул во весь голос "дзынь" и умер.

О чем думает тот лейтенант в глубине звездной уральской ночи?
Строй его мыслей насквозь литературен.
Пожалуй, он думает о том, что цивилизация по-прежнему состоит из рабов, воинов и жрецов. Это несправедливо изначально, но мироздание имеет вид пирамиды, которая покоится основанием на спинах. Он отрешенно шагает среди рабов советской галеры, которую давно выбросило на мель, но рабам об этом не скажут. Их участь - жить в трюме. Утром воины поднимут бичами уставших и снова заставят ворочать в брюхе неволи огромные весла, которые гребут в сыром зыбучем песке.
В той схеме лейтенант отводит себе роль жреца, - а как же иначе, который бродит вокруг галеры по пляжу и видит, как безнадежно увяз корабль. Но это еще полбеды, он видит, что море обмелело до самого горизонта, и в той соленой грязи увяз целый флот.
"Гарпаста (Иокаста) ослепла, это кажется вымыслом, но это правда. Однако она не верит тому, что слепа. Она ежеминутно ищет повода, чтобы бродить по дому Тесея, и только уверяет, что в комнатах из экономии масла не зажигают светильники.
Гарпаста принимает свою слепоту за жадность Тесея".
(Сенека)

Одна из любимых пыток у Босха - человек, привязанный к колоколу вместо языка, и бес наяривает телом о край громкой меди.
Человек-язык.
В поисках изначальной российской формулы основания всех наших поражений и побед я обнаружил вот какую любопытность - оказывается, система колокольного звона, получившая распространение в Англии, значительно отличается от системы, сложившейся на Руси.
В Англии звонят, раскачивая сам колокол, а русские звонари раскачивают язык. Так легче...
Вот оно!
Если перевести этот принцип на отношения между государством (колокол) и гражданином (колокольный язык) то в Англии государство раскачивается, приспосабливается, приближается к индивиду, который остается неподвижным суверенным! - неизменным центром и целью звучащего космоса.

Лагерь был в кровь истоптан конницей злобы.
Из закрытого доклада, который мне выдали на час под расписку для чтения, я узнал про то, что власть в зоне держал садист рядовой Фрунджян и его банда, от жестокостей которых тоже страдали десятки солдат.
Шутки Фрунджяна:
облить спящего бензином и поджечь, а потом набросить одеяло и сбить пламя с кожи, чтобы она не успела обгореть, или вбить незаметно в стул вахлака иглу и усадить на укол, или помочиться в графин и заставить пить шурика до состояния рвоты, или затея "чмок": тебе завязывают глаза и требуют целовать все, что поднесут к лицу, задницу, член или высохший кал на тарелке. Почему высохший? - чтобы ты не учуял запаха.
Настоящим филиалом Аида оказалось подсобное хозяйство дисбата, оттуда же в зону поступал пластилин, наркотик, который соскребается ложкой с голого потного тела, после того как наркоман нагишом побегает среди конопли, пачкая кожу пыльцой. Они умудрились вырастить втихаря делянку отменной густой конопли.

Но, скажите, капитан, откуда такая ярость среди солдат? - сказал я почти про себя, только вслух... Еще пару лет назад все они были школьниками. Почему сверстники в зоне общей беды терзают друг друга, как одержимые бесом гиены?
Почему?
Признаюсь, ответ капитана Самсоньева я долгие годы практически не встречал ни в одной книге по этике и думаю, что честь этой формулы принадлежит его личному размышлению.
Уловив смену иронии в голосе лейтенанта, Самсоньев помолчал, закурил и сказал:
Все дело в том, что человек не должен жить, как стадо, как скопище стойла и рынка. Нормальная единица гуманности - это большая семья. Тут гнездо милосердия и доброты, ласки к детям и почитания старших. Все, что свыше большой семьи, - шаг к взаимной ненависти. Община еле-еле выдерживает перегрузки, а город просто скопище всякой вони. Озлобление всех против всех началось в городах. Человек, как и приматы, биологически не выносит приближения к себе на расстояние ближе двух метров. Человек стоит на правилах львиного прайда или гарема горилл. Стоит только нарушить это кольцо обороны, как он превращается в волка. Шерсть встает дыбом на холке. Лагерь худший вариант такого вот скотского скопища. Совесть не выживает в сортирах, где все сидят орлами над дырками. Невозможно остаться наедине с собой. Люди притиснуты друг к другу, как крысы в клетке, их злость друг на друга естественна для одиноких царей.
Капитан помолчал.
Только расселив людей из коммуналок любых государств, мы можем уменьшить агрессию обороны и потребовать от них следовать голосу совести.
Ого, да вы анархист, мой капитан, подумал я, но ничего не сказал.

Так вот, лейтенант, под действием желудочного сока леска стала растягиваться и ушла из желудка в тонкий кишечник, где запуталась в складках. Наш симулянт пытался вытащить пулю через рот, но не тут то было! Попался. Теперь он действительно не мог принимать пищу, а когда узнал, что его направляют в госпиталь, где обман будет раскрыт, повесился... Вопросы есть?
Остановившись у голого тела Жильцова, лежащего на железном столе, майор снял с живота покойника эмалированную плевательницу, в которой бренчал кусочек металла, обмотанный капроновой нитью.
Вот, лейтенант, видите? Это свинцовая пуля. На ней специально пропилена бороздка, чтобы плотно завязать нейлоновую леску. Я обнаружил ее в желудке этого дурака. А этот кончик...
Майор демонстрирует мне свободный кончик лески с маленькой петелькой.
Эту петельку я снял с коренного зуба. Если бы вы сразу внимательно осмотрели полость рта, причина самоубийства была бы ясна. Этот несчастный симулянт проглотил свинцовую пулю на леске, кончик которой привязал вокруг зуба. Зуб был тоже подпилен. Пуля находилась внутри желудка под желудочным сфинктером. Дурня кто-то неплохо проинструктировал.
Во время приема пищи в столовой ваш Жильцов дергал языком кончик лески, которая начинала раздражать стенки желудка и вызывать приступ рвоты. Десятки свидетелей видели, что организм Жильцова не принимает общей пищи и, следовательно, пора его демобилизовать и отправить из дисциплинарного батальона домой.

На своем холсте с картинами адских мучений, - продолжил мастер, - я обнаружил новую фигуру, грубо намалеванную обезьяной, это был голый человек, который держит на голове шахматную доску. Он стоит на краю обрыва и, чтобы удержать равновесие, раскинул в стороны руки. На шахматной доске катается шар, который грешник должен все время удерживать в центре, иначе потеряет равновесие и свалится в огненный ров.
Тварь искусно придумала новую муку, о которой я и не догадывался, оказывается, в аду пыткой станет чувство равновесия и баланса, то есть даже гармония способна стать мукой, если Бог отвернулся от грешника.
Следовательно, даже добродетель обернется своей противоположностью там, где все проклято. И святой испытает муки, если будет оставлен.
К мукам греха прибавятся муки святости.

Первый раб в моей жизни!
Ей-ей, в этом страшном чувстве полной власти над тварью, тебе подобной, сиял блеск опьянения силой, и я впервые на собственной шкуре испытал, каким могучим, глубоким и даже сладострастным может быть упоение властью, что ей-ей это чувство будет посильней всех прочих человеческих чувств, перед ним померкнет секс, вдохновение, даже голод и боль попятятся перед головокружением власти.
Запустить ему, суке, пальцы в глаза и выдавить мозг через уши!
В какие-то считаные доли секунды наш герой, замолкнувший лейтенант, пережил то, что описывают обычно словами:
власть развращает.
А ведь мера моей власти была не так уж велика. Я был волен снова бросить его за решетку и только, я мог устроить поломки в судьбе, кинуть его в пучину невзгод, да, но все ж таки жизнь его мне не принадлежала... что же может испытать человек, от мановения мизинца которого будет зависеть сам живот и смертная казнь несчастного смертного? А каким будет головокружительное чувство властителя, от коего зависит не одна, а тысячи жизней?
...а абсолютная власть развращает абсолютно.
Голова лейтенанта кружится.

Так вот, если мысленно представить книгу в самом упрощенном виде, то мы увидим пространство текста, окруженное чертой, куда читатель входит в точке входа, и выходит через клоаку выхода. Внутри этого пространства он проживает жизнь героев текста, выключаясь на время из собственной судьбы. И чем сильней произведение, тем глубже это погружение в чужое бытие.
И, оказывается, наслаждение такой вот одухотворенной смертью - одно из самых волнующих наслаждений человека.
Итак, текст - это замкнутый квадрат (или круг) инобытия, куда читатель приходит, чтобы пережить хотя бы в воображении другую, не свою жизнь.
Эта схема, по сути, является карманным изданием храма, куда молящийся тоже входит в строго определенном месте и там, внутри замкнутого пространства, переживает встречу с божественным. И хотя книгу можно открыть в любом месте и так же в любом месте из нее выйти, существо дела не меняется - и в храме, и в книге ты переживаешь время, в котором тебя почти нет.
Храм или капище в истории человечества появились раньше книги и являли тем самым первый прообраз текста с измененной топологией времени.
Вот и нащупана формула - книга (или храм) - это отрезок времени, в котором твоя личность и твоя сущность снимается. Можно сказать и более строго - это место, где ты переживаешь смерть самого себя.

Моя милая матушка на мой вопрос - почему она плачет над богатыми куклами? - ответила:
с бедными я плакать не хочу.
Вот гениальный секрет Голливуда, открытый милой мамой. Вот, читатель, тайна сладости небытия наяву, раскрытая дорогой мамочкой всего лишь тремя словами, царствия ей небесного...

Тут надо сделать одно пояснение: попав в объятия госбезопасности, - вот уже третий год, - я был почти равнодушен к собственной участи.
Процесс? Черт с вами, пусть будет процесс.
Армия? Черт с вами, пусть будет армия.
Дисбат? Черт с вами, суки, пусть будет дисбат.
Посадили в самолет? Сняли с самолета? Повезли? А ни фига.
Эта азиатская черта гадливой покорности к собственной участи необъяснима и для русского читателя неинтересна.
Мы ленивы и нелюбопытны, чертыхался Пушкин. В первую очередь к самим себе.

Вы опасны вовсе не тем, что делаете, тут ваша правда, органы прилгнули, и уж вовсе не тем, о чем думаете. Ваш ум, лейтенант, прихотлив и большинству непонятен, а интересы слишком экзотичны. Вы русский ананас. А, как известно, в России они не растут.
Но вы производите впечатление на дураков. А вот этого мы вам не позволим.